Дальше они закончили в унисон:

– Прибор в голове.

Евгений встал и прошелся по комнате.

– Странно, что я не подумал об этом раньше. Но вот он – способ доказать людям правду. Мне надо сделать томографию головы, заснять все на камеру и показать видео в прямом эфире. Я один из первых исцеленных. Люди мне поверят, если увидят запись своими глазами.

– Как ты попадешь в прямой эфир?

– Действительно, как? Может быть, у тебя остались там знакомые?

– Сомневаюсь, – ответила Кирочка. – Но даже если и так, они побоятся дать тебе рупор. Потом с ними жестоко расправятся. И с тобой тоже. А я почему-то этого совсем не хочу.

Только тут Евгений подумал о высочайшем риске, который навлечет на себя попытками разоблачения живого Бога.

– Но мы же не можем молчать. Кто тогда остановит все это, если не мы?

– Ты прав, – насупилась Кирочка. – Но я не хочу тебя терять. Ты знаешь, что с нами сделают после всего этого?

– Казнят?

– Казнят. Или придумают еще что-нибудь похуже. Сломают, заставят подчиниться, работать на них.

– Но кто-то же должен!

– Да. И если мы не решимся, грош нам тогда цена. Но не надо лезть напролом и действовать наобум. Надо заручиться поддержкой.

– Какой?

– Найти других.

– Кого?

– Других исцеленных. Нет ведь никакого сомнения, что он на самом деле не умеет исцелять. Потому-то он всегда и говорил, что выбирает лишь самых достойных. Про которых он точно знал, что сработает. А значит, все, все они искалеченные дети. Надо найти их и выступить сообща. Сделать томографию всем вам – тогда уже точно поверят. Одному тебе – нет. А сотням – да.

– Заговор? – предложил Евгений, и глаза его блеснули.

– Революция! – уточнила Кирочка.

– А если они не захотят присоединиться? Ведь многие из них так же слепо верят в него, как и я когда-то.

– Надо действовать осторожно и найти убедительные аргументы. Может быть, не все, но кто-то обязательно присоединится.

– А еще призвать тех, кто пока еще помнит правду…

– Кто помнит оригиналы испорченных книг…

– Кто помнит, чему учился когда-то в школе…

– И все-таки ты должен понимать, что может ничего и не получиться.

– Я понимаю. Люди напуганы. Люди боятся потерять даже самое малое из того, что имеют.

– Мы можем проиграть. И тогда надо готовиться к худшему.

– Но мы обязаны попробовать. Помнишь, Ключник говорил, что если человек обладает информацией, он обязательно должен с ней что-то сделать?

– Мы и сделаем. Только пока не надо лезть на рожон.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Евгений.

– Все уже сделали номера на руках. Ты – нет. С твоим высоким номерным статусом это опасно. Обязательно привлечет внимание: как это такой социально продвинутый человек не спешит запечатлеть свое превосходство на руке, чтобы все видели?

– Ты предлагаешь написать?

– Да. Это мелочь. Но она может испортить весь наш план.

– Но мне противно.

– Это надо сделать, – настаивала Кирочка.

– Да ты сама до сих пор без номера.

– С меня какой спрос? Никчемная приемщица стеклотары. А ты на виду.

– И значит, всем известно, что я дружу с никчемной приемщицей стеклотары. Ты тоже под прицелом.

– Ты прав, – нахмурилась Кирочка. – Может быть, нам тогда лучше пока не встречаться?

– А вот это ни за что! – возмутился Евгений и прижал ее к себе.

– Номер все-таки сделай, – повторила Кирочка. – Может быть, когда-нибудь, когда наступят лучшие времена, мы превратим его в сук и посадим на него родную сестру моей вороны.

– Она хороша для женского плеча, но не для мужской ладони.

– Хорошо, мы подберем более подходящее животное.

– А все-таки противно.

– Знаешь, – предложила Кирочка, – Относись к этому иначе. Твой номер не так уж и плох. Когда я встретила тебя, мне было как раз двадцать два. Вот пусть это и будет здесь написано.

С этими словами она подняла его руку и поцеловала в тыльную сторону ладони.

– Ну тогда другое дело, – согласился он и поцеловал ее в макушку.

И в это самое время зазвонил телефон. Взволнованный материнский голос сообщил Евгению, что его срочно вызывает к себе учитель. Прямо сегодня, через два часа.

В стране шла охота на библиотекарей и преподавателей литературы.

Их отлавливали прямо на улицах, как бездомных котов, и увозили в тюрьмы целыми грузовиками.

Забирали их и из квартир – и тогда по лестницам прокатывался плач, затухая от пролета к пролету, спотыкаясь о ступеньки. Это родные провожали изъятый из общества номер, не зная, доведется ли увидеться вновь.

Слово «филолог» стало таким же страшным, каким когда-то было слово «чума». Нет, намного более страшным, что, впрочем, и понятно: ведь чуму победили еще в прошлом веке и слово оставалось уместным только в книжках, с постепенным вымиранием которых название этой болезни превращалось в смутный шелест, в россыпь песчинок, растрепанную ветром. Скоро уже никто не будет знать, что же это было такое и как оно прочесывало народы частым гребнем смерти.

А будут ли помнить завтра, кто такие знатоки литературы? Скорее всего, тоже нет, потому что их безжалостно выдавливают из гнойных бубонов университетских кафедр и из школьных учительских.

За что? За какую такую вину? За то, что у них в головах нашли последнее укрытие Бальзак и Стендаль, Сэлинджер и Кинг, Салтыков-Щедрин и Платонов.

– Вы с 2018 по 2026 год числились преподавателем зарубежной литературы XX века в институте культуры? – спрашивают двое в черных пальто неимоверно высокого и худого гражданина, который поначалу смотрит на них сверху вниз, но потихоньку оседает, скукоживается, становится почти ровней.

– Да, числился, – отвечает он, недоумевая, как его опознали среди толпы, по дороге от метро в бакалею, где он намеревался приобрести сливочного масла и рассыпчатого печенья к чаю.

– Тогда пройдемте с нами, – предлагают двое и легонечко теснят гражданина к машине.

– Но я уже давно там не работаю! – кричит гражданин. – Я переквалифицировался в кондитера, украшаю торты кремом.

– Это неважно, – говорят двое по очереди. – Вы арестованы. Препровождаетесь в место заключения. И еще вы лишаетесь номера, который будет передан другому гражданину.

– Но как же? Вот же у меня на руке…

– Сотрем.